Сон № 9 - Дэвид Митчелл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ага! Радуйтесь, друзья мои! Белые строки сворачивают с дороги, м-моя авторучка наверняка где-то недалеко!
Госпожа Хохлатка настояла, чтобы все испили пунцового опунциевого пунша прежде чем пуститься в пустыню. Если бы белые строки не указывали путь, даже Питекантроп заблудился бы в этих воспаленных валунах, в скалах и завалах, в осыпях и насыпях. Рептилии застыли, чередуя лапы. Питекантроп чувствовал, что за ними наблюдают, но ничего не сказал из боязни огорчить госпожу Хохлатку.
– Послушайте, – объявил Литературный Козлик, глава экспедиции, – м-мы, кажется, уже… здесь.
Все трое поднялись к самому краю фарфоровой воронки, настолько же крутой, насколько и широкой. В центре воронки зияла черная дыра.
– Экстраординарно, – пробормотал Литературный Козлик. – Примитивная культура с зачатками радиотелескопических технологий, оторванная от внешнего мира…
– Вы можете называть это радио-теле-как-бишь-там, мой господин, но уж кухонную-то раковину я ни с чем не спутаю. А чтобы эту как следует отдраить, понадобится целый месяц понедельников…
– Кееееееееруааааааааак! – Дурноглазый пилозубоклювый птеродактиль ошалело спикировал со стелы и смело совершил злое дело, толкнув тщедушное тело Литературного Козлика так, что оно стремительно слетело прямо в кратер.
– Мой господин! – закудахтала госпожа Хохлатка: копыта Литературного Козлика заскользили по керамической поверхности. – Мой господин! Я иду! Я спасу вас!
Госпожа Хохлатка, заложив вираж, бросилась на перехват, но Литературный Козлик уже исчез в черной дыре. Госпожа Хохлатка, не в силах выйти из крутого пике, последовала за ним. Питекантроп смотрел, как птеродактиль заходит на второй круг, готовясь к новой атаке.
– Кеееруууааакеееруууааакеееруууааак!
Питекантроп не боялся ни динозавров, ни кого другого, но мысль о том, что госпожа Хохлатка в полном одиночестве окажется лицом к лицу с опасностью, тисками сдавила ему череп. Питекантроп стремглав соскользнул в кратер. Бархатно-черная бездна бабахнула.
Я сижу за старинным бюро перед чистым листом бумаги и на мгновение представляю идеальное письмо. Фотография моего отца лежит рядом. Что пишут настоящему живому частному детективу? «Здравствуйте! Вы меня не знаете, но…» – не пойдет. «Здравствуйте! Я личный помощник покойного господина Морино и пишу вам с просьбой предоставить…» – не пойдет. «Здравствуйте! Меня зовут Эйдзи Миякэ – вы не так давно следили за мной, чтобы…» – не пойдет. Я решаю написать все просто и кратко. «Прошу вас выслать копию досье Эйдзи Миякэ на п/я 333 „Токио симбун“. Спасибо». Если сработает, то сработает; если нет, то, что бы я ни написал, все будет неубедительно. Спускаюсь в сад и сжигаю три черновика: если бы Бунтаро или госпожа Сасаки их увидели, то сказали бы, что я сумасшедший, не говоря уж о том, что безответственный, и, конечно, были бы правы. Писать человеку, который связан с Морино! Но если бы этот человек представлял угрозу, мы уже знали бы об этом. По поручению Морино детектив обыскивал мою капсулу, так что ему известно, где я живу. Кладу записку в конверт, надписываю адрес, запечатываю. Это – самая легкая часть дела. Теперь нужно выйти из дома и отправить письмо.
Надвигаю бейсболку на лоб, снимаю ключ с крючка у двери и обуваюсь. Поднимаю задвижку на воротах и выхожу в реальный мир. Ни скрипа тормозов, ни таинственных машин. Только тихая улочка в спальном районе на пологом склоне холма. Все дома стоят в стороне от дороги, за высокими заборами с автоматическими воротами. На некоторых установлены видеокамеры. Любой из этих домов стоит больше, чем целая деревня на Якусиме. «Может, прольюсь дождем, – вздыхает погода, – а может, и не прольюсь». Интересно, живет ли Аи Имадзё на такой же улице, с таким же окном в спальне, за такой же изгородью из бирючины? До меня доносится девичий смех – из переулка вылетает подросток на велосипеде, с девчонкой, стоящей на раме заднего колеса.
– Фу, гадость какая! – повторяет она, смеясь и запрокидывая голову. – Гадость!
Склон ведет к оживленной широкой улице со множеством магазинов. Странно слышать шум и видеть суету. Каждая машина движется с какой-то целью. Чувствую себя призраком, вернувшимся в то место, где не был особенно счастлив. Прохожу мимо супермаркета, на витрине которого красуются фигурно выложенные манго и папайи. В проходах между рядами детвора играет в догонялки. На стоянке перед супермаркетом люди сидят в машинах, смотрят телевизоры. Какая-то тетка усаживает разнаряженного песика в корзину велосипеда. Беременная – молоденькая, моя сверстница – чинно ступает, сложив руки на животе. Строители карабкаются по балкам, магниево шипит сварочный аппарат. Детсадовцы в разноцветных шапочках – у каждой группы свой цвет – броуновскими частицами носятся по детской площадке. Зачем все это? Больше всего изумляет то, что я невидим. Никто не останавливается и не указывает на меня пальцем; никаких аварий на дороге; птицы не падают с небес; никаких возгласов: «Эй! Гляньте! Вот парень, который видел, как якудза на прошлой неделе взорвали тридцать с лишним человек!» Может быть, такое чувствуют солдаты, когда возвращаются с войны. Когда донельзя обычные вещи кажутся донельзя странными. В почтовом отделении орут младенцы, а пенсионеры отрешенно глядят в никуда. Встаю в очередь, рассматриваю плакаты «Их разыскивает полиция», на которых изображены общественно опасные личности с поправкой на возможное вмешательство пластического хирурга. «Не пытайтесь самостоятельно задержать преступников. Они вооружены и очень опасны». Меня толкают в спину. Кассирша обращается ко мне в третий или в четвертый раз:
– Слушаю вас.
– А, да-да. Мне нужно отправить письмо.
Я расплачиваюсь, она подает мне марки и сдачу. Все это правда. То, что произошло со мной в прошлую пятницу, заперто у меня в мозгу и не отражается на лице. Лижу марки, наклеиваю их, просовываю конверт в прорезь почтового ящика, но не выпускаю. Разумно ли это? Разжимаю пальцы; письмо с бумажным шорохом падает на дно. Да ну, при чем тут «разумно»? Вперед, план «Ж». Смотрю в глазок видеокамеры над головой. На улице воздух сгущается в порывы ветра, низко снуют ласточки. Еще одна видеокамера наблюдает за стоянкой у супермаркета. И еще одна установлена на мосту – медитирует над потоком машин. Я спешу в дом.
Вечер брызжет неторопливым дождем. Сижу на чердаке. В густеющих сумерках белая бумага постепенно синеет, сизовеет, почти сливается с чернилами. Смотрю, как по оконному стеклу ползут струйки воды. Почти слышу, как истомившийся от жажды город, хлюпая пеной, жадно впитывает дождь. На Якусиме дождями похваляются. Дядюшка Патинко говорит, что там тридцать
